Рассказы Владимира Каплинского

Родник детства

Вжик, вжик – весело поскрипывают велосипедные колеса. Как легко и приятно катить росистым утром по полевой дороге к синеющему на горизонте лесу. Иногда мы с сыном совершаем такие прогулки за грибами. Можно, конечно, и на машине, но это в объезд. На велосипеде же напрямую по давно не езженной, заброшенной дороге; и дышится распрекрасно, и разминка отличная.

Миновали деревню Писково. Осталась за спиной и деревня Торопчино. Солнце алмазно расцвечивает росу, а вокруг своей движущейся тени сияет росисто-серебристый круг, будто нимб. На небольшой возвышенности, среди полей хлебов и льна, короткий отдых.

- Папа, а где была деревня Безымянка? – спрашивает сын. По моим рассказам он знает, что эта деревня – родина моей мамы, его бабушки, которую ему не пришлось увидеть, узнать и полюбить.

- Видишь, вправо от дороги виднеется бурьян – там начиналась деревня и в одну улицу тянулась под горку в сторону леса. До войны в деревне было пятнадцать домов. Немного, но деревенька была чистенькая, уютная. В начале шестидесятых годов исчез последний дом в деревне. Какие здесь были места! – я глубоко вздохнул свежий и нежный аромат разнотравья цветущих полей.

- Вот там, – показал я рукой вправо, – была Омшара. А слева Пар. Так назывались небольшие островки леса среди полей, называемые местными жителями, просто кусты. Хотя, какие же это были кусты: молодой осинник и березняк – основные деревья. А сколько там было грибов! И никакого другого леса не надо. Ягоды в этих кустах были всякие: земляника и черника, брусника и даже клюква. А там слева, на валах, малина, целые заросли. Вот за тем полем был когда-то очень хороший осинник. Туда мы с мамой всегда ходили за грибами. Когда подходили к кустам, мама напевала: «Кусточки, кусточки, дайте нам грибочки…». И я всегда верил, что если у леса что-нибудь попросишь, то он откроется, раздвинется трава и все грибы будут на виду.

- Папа, – прервал меня сын, – ты мне рассказываешь это в сотый раз. Поехали дальше.

Действительно, я всегда ему рассказываю об этом. И невдомек ему, подростку, что, делая это, я мысленно встречаюсь с тем, что прошло безвозвратно, – со своим детством, оставшимся в памяти светлым и чистым родником среди этих полей. Может быть, когда сын вырастет, он тоже будет рассказывать своим детям, как с отцом ездил на велосипеде за грибами… И это будет его встреча с прошлым, его родник.

Я смотрю в поле и как будто вижу, как по узенькой тропинке во ржи бегу, вприпрыжку я, худенький мальчонка в светлой кепочке.  А сзади с корзинкой идет, напевая, мама. Совсем молодая, самая красивая, самая добрая и… живая.

Из сборника рассказов «Околица».

Жили у бабуси…

- Пошли, пошли, мои тегушки, – каждое утро ласково звучал голос моей соседки, выпускавшей своих гусей на прогулку. С высокого берега я видел, как вытянувшись в цепочку, десяток серых гусей, семеня, спешили на прибрежный луг, где снег давно сошел и появились первые зеленые ростки новой травы. После зимнего затворья, гуси радовались теплым весенним дням, оглашая окрестности громким криком, часами бродя по лугу в поисках свежей растительности. С каким удовольствием они входили в обжигающе холодную речную воду и, горланя, устраивали себе баню, тщательно вымывая оперение, затем резвились, догоняя друг друга. Порой, словно маленькие кораблики, рассекая речную гладь грудью, они заплывали далеко за деревню на мель, но всегда возвращались без особых приглашений.

Я возвращался с гусиной охоты. Утро было ясным, с заметным морозцем и в этот день дикие собратья соседских гусей летели на недосягаемой для ружья высоте. Впрочем, меня это не очень огорчало. Встретить зарю, услышать тетеревиные заливы, трели жаворонков, трубы журавлей, флейтовые голоса кроншнепов и блеяние бекаса – это ли не охотничье счастье? Подходя к реке, вдоль которой решил дойти до деревни, я сквозь коричневатую поволоку оживающего прибрежного кустарника, увидел соседских гусей. Они шумно резвились на воде, поднимая фонтаны брызг, которые на солнце искрились, алмазно переливаясь. Гогот, шлепанье по воде, да ещё солнце, светившее мне в спину, сделали мой подход к реке не замеченным. Наблюдая за резвящимися гусями, мне показалось, что их стало больше. «Неужели бабуся купила еще гусей?» – подумал я, пытаясь их сосчитать, но у меня ничего не получалось из-за мешавшего кустарника и постоянного мельтешения птиц. Странным было то, что одна часть гусей была активна, а вторая лишь ныряет, становясь вертикальными поплавками, доставая что-то со дна. На всякий случай я медленно снял с плеча ружье и, не прячась, вышел из-за куста. К моему изумлению, ныряющие гуси, издав испуганный гогот, разом и шумно… взлетели. Я вскинул ружье…

-          Соседушка, ай не моего ль ты гусика подстрелил? – встретила меня у дома бабуся, недоверчиво и довольно злобно поглядывая то на гуся, то на меня.

-          Нет, бабуся. Это дикий. Вот ведь как – прилетели и подсели к домашним.

-          Ну, то ладно, – подобрела соседка. – А мои то все целы?

-          Все целы и невредимы. Резвятся на речке, как ни в чём ни бывало.

-          Ладно, ладно. Тегушки у меня смирные, умные, – с искренней теплотой в голосе сказала соседка и засеменила к своему дому.

«Действительно хорошие гуси», – подумал я и мысленно добавил, – «как подсадные…»

На тяге

На вальдшнепиную тягу мы явно опаздывали. А всё из-за идеи моего товарища по пути заехать на большой искусственный пруд, берега которого облюбовали рыбаки, и узнать о рыбацких успехах. За разговорами и не заметили, как солнце надраенным медным пятаком оказалось у самой кромки темнеющего леса. От мечты вовремя встать на свои заветные поляны пришлось отказаться и, выдавливая из ГАЗа всю его моторную мощь, мы помчались к ближайшему чернолесью – обширному участку поросшему ольхой, брединой и берёзой. Искать более подходя­щего места не было времени, и я остановился около не длинной и узкой гряды кустарниковых зарослей вперемешку с ольхой и редкими береза­ми. Между этой грядой и лесным массивом был коридор в полсотни мет­ров, который плавно спускался, в болотистую низину, поросшую камышом. Место мне не нравилось, но на безрыбье…

Когда я собрал и зарядил ружьё, от солнечного пятака остались только воспоминания, да алая корона над лесом в полнеба. Теплый апрельский день угасая свежел и в прозрачность весеннего воздуха постепенно вливалась холодная сырость, выползшая из низин. Где-то над болотом барашком заблеял бекас в вышине. Перезвон-беседа птиц стала стихать.

С далекой поляны, куда направился мой товарищ, долетел одиночный выстрел – тяга началась. Вот и я уловил далекое «хор-р-р». Вот ещё и ещё раз все громче и громче. Но странно, что я не слышу второго колена песни кулика – цвиканья, а лишь одно хорканье, ко­торое как будто замерло на месте, не приближаясь и не отдаляясь. Всматриваясь в лазурное небо и напрягая слух, я пытался разглядеть загадочно кружащего кулика, как внезапно и разом грянул хор в сотню вальдшнепиных хорканий, на деле оказавшимися лягушка­ми, дремавшими до сей поры. Их брачное весёлое и азартное «пение» взвилось и заполнило всю вечернюю тишину, заглушая все другие звуки. За сотни метров вокруг кроме лягушек ничего не было слышно, и я с ужасом подумал, что терплю охотничье фиаско. Тем временем с поляны долетел еще звук выстрела, затем ещё. Надо было что-то предпринять, но что? Не идти же разгонять не на шутку распевшихся лягушек. И я решился на неблагодарное занятие в разгар тяги – перейти в другое место, подальше от этих ненавистных лягушек. Несколько мгновений я раздумывал куда направиться, как внезапно услышал шелест сухой тра­вы у себя за спиной. Плавно, без резких движений повернулся и уви­дел в десяти шагах от себя лисицу. На фоне темного кустарника я был неза­метен и рыжая стояла передо мной не выражая какого-либо беспокойст­ва. Впрочем, почему рыжая? В это время года цвет шерсти лисы – понятие довольно условное. Вид линяющего зверя был удручающий, как будто её пропустили через центрифугу стиральной машины; шерсть на боках, ляжках свисала свет­лыми клоками. И даже лисья гордость – хвост был в клочьях линялой шерсти. Острая, пытливая мордочка была направлена в сторону низи­ны, откуда доносилось лягушиное урчание-ворчание. Постояв и послушав, будто принимая решение, лисица не спеша двинулась в низину и вскоре скрылась в высокой траве. Двинулся и я. Приблизившись к чернолесью, остановился у одиноко растущего куста бредины. Лягу­шачий гомон хоть и отдалился, но все же мешал слушать вальдшнепиную песню весны. Несколько куликов пролетело в стороне, вне выстре­ла. Те же немногие, которые летели впору, замечались мной с опоздани­ем и спокойно удалялись восвояси. Лягушачья музыка так «въелась» в уши, что когда внезапно они все разом смолкли, подумал, что оглох. Странное чувство, которое бывает на шумном пляже – нырнул и отгородился водной стеной от звонкой, шумящей действительности. Но, показавшись над водой, снова попадаешь в жизненный гвалт. Так и мне, стоящему у куста в серых весенних сумерках, помог «вынырнуть» из лесной тишины   голос, ради которого и была поездка. Я отчетливо услышал цвиканье и хорканье летящего прямо на меня вальд­шнепа. После выстрела долгожданный охотничий трофей мягко упал в густую сухую траву, а со стороны лягушачьей низины отчетливо донес­лось недовольное лисье тявканье. Теперь мне стала понятна причи­на наступившей тишины; кроме меня было кому погонять болтливых ля­гушек. К сожалению, надежда еще немного поохотиться, по­слушать вальдшнепа, да и просто вечернюю тишину очень скоро прошла. Лисица, видимо напуганная выстрелом, из низины ушла и лягушки с но­вой силой подняли невообразимый гвалт, острым жалом впившийся в уши, сверля и разрывая охотничью душу. Ничего не оставалось, как прекратить охоту и я медленно побрел на свое прежнее место – к гряде кустов, где оставил рюкзак и ружейный чехол. Ещё раз взглянул на дремавший лес, на темнеющее небо, прощаясь до следующей встречи, и вдруг услышал резкий шелест сухого болотного камыша. В первое мгновение мне показалось, что налетел резкий порыв ветра, но я ошибался. Из-за высокой стены камыша показался темный силуэт кабана, затем ещё один и ещё. Строго, один за другим они следовали по узкой тропке в камышовую низину, поросшую кустарником, всего в двадцати шагах от меня. Первой шла старая свинья, а ней четыре свиньи поменьше. Следом так быстро замелькали в траве поросятки-полосатики, что я не смог их сосчитать. За самыми маленькими шествовали подсвин­ки. Каждый знал своё место и следовал строго один за другим, не обгоняя и не отходя в сторону. Отстав метров на тридцать, замыкал шествие крупный самец-секач. Я замер, любуясь этими красивыми и мощными животными. Кабанам предстояло пересечь тропинку, по кото­рой только что прошел я. Над поляной раздался резкий и грубый сигнал ведущей свиньи. Все кабанье стадо, подчиняясь команде ведущей, резко остановилось и замерло, не издавая ни звука. Прямо напротив меня остановился отставший секач. Он, как и все замер. Да­же в сумерках отчетливо виднелись его длинные белые клыки на круп­ной голове безшейно прилепленной к почти квадратному туловищу. Нес­колько секунд он наблюдал за стадом, затем медленно повернул голову в мою сторону, но не замечал меня. Я затаил дыхание; уж очень не часто можно видеть осторожных зверей так близко, в столь обыденной обстановке, что мне хотелось продлить эти мгновения как можно дольше. Даже неугомонные лягушки в это время смолкли, не мешая ка­банам слушать. Наконец, убедившись, что опасности нет, ведущая свинья подала сигнал. Громко и грозно ей отозвался кабан, как бы подтверж­дая сказанное. Все стадо пришло в движение, захрюкало и быстро как появилось, исчезло в зарослях камыша, откуда ещё долго доносилось шуршание сухих стеблей.

- Как успехи? Что-то ты мало стрелял, всего три раза. Что тяга была плохой? – встретил я у машины своего товарища.

- Напротив, тяга была прекрасной. И место я удачное выбрал. А то, что мало стрелял…, – товарищ потупил взгляд, – так я всего три патрона и взял с собой.

- Как три?!

- Знаешь, не очень то и важна мне сегодня охота со стрельбой, дичь… Мне просто хотелось постоять, послушать, подышать весенним лесом. Понимаешь, просто…

- Понимаю… Сегодня я тоже стоял и слушал, а больше смотрел и видел много очень интересного. Поехали, по дороге расскажу…