Проза Николая Чепурных « Союз Писателей России Смоленская областная организация


	Главная История Классики Современники События Литобъединения Издания Проза Николая Чепурных КАПЛИ СОЛНЦА НА ГОРЯЧЕЙ ЗЕМЛЕ Отрывок из повести *ГОРЯЧЕЕ* летнее солнце, незаметно продвигавшееся по невидимой, раскаленной своей орбите вверх, достигло самой высокой точки небесной сферы. Но, вот, странность! Кажется, что, достигнув зенита, светило остановилось. И не собирается двигаться дальше. Или нет – это ведь земля движется вокруг солнца, а не наоборот. Значит, наша чудесная, замечательная планета – остановилась? И никто этого не заметил! С утомляющим жаром солнца пришлось смириться. Поддерживая друг друга за руку, плавным, неторопливым шагом мы идем по зеленому лугу. Осторожно приминаем подошвами босых ног, не привычных для таких походов, – густую, налившуюся сладкими соками, траву. Местами, в гуще, попадаются растения, похожие на осоку. Их узкие, вытянутые, с острыми краями, листья достают до открытых колен, цепляются за кожу и оставляют на ней неглубокие царапины. Высоко над головой — заливается звонким, переливчатым пением кроха-жаворонок. Не имею ни малейшего понятия, сколько минут, или даже часов, мы бредем в этом нескончаемо широком травяном разливе? Кажется, что время тоже остановилось. Впрочем, остановилось время или нет – не имеет для нас никакого значения. Мы свободны. И можем идти – хоть целую Вечность. Все равно куда, без всякой цели. Главное, в ногах – ни намека на усталость. Мне приятно находиться рядом с тобой. Приятно держать в своей руке твою руку; чувствовать твои чуткие, тонкие, будто вычерченные послушным карандашом талантливого чертежника, пальцы, с аккуратно подстриженными, чуть заостренными ноготками, которые иногда легонько впиваются в мою ладонь. Приятно, повернув голову, смотреть на тебя, любоваться тобой, видеть в тебе маленькую, прекрасную волшебницу. Я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты – такая легкая, почти невесомая – как крохотное облачко, проплывающее сейчас над нами! А ведь и ты можешь лететь! Ты легко можешь подняться в небо и лететь. Как это облако. Летать – как птица. Могу ли летать я – не знаю. Я не знаю… Но если ты позовешь меня за собой – туда, в волшебную синюю высь, – я попробую. А теперь — давай постоим немного. Я хочу полюбоваться твоим нарядом. Этот удивительный, светло-белый наряд завораживает меня. Завораживает с такой силой, что, как в сказке, «не можно глаз отвесть». Да и как отвесть? Наряд твой – не простой. Он соткан неизвестным ткачом-искусником – из миллионов лепестков одуванчиков — таких тонких, что если бы я мог поглядеть на каждый лепесток в отдельности, то ничего не смог бы увидеть. Под тихим, ласковым дуновением ветерка, в золотистых лучах солнца – наряд переливается тысячами светлых оттенков. Даже помыслить страшно о том, чтобы попробовать прикоснуться к необыкновенному платью. Оно может рассыпаться. И тогда… Что? Откроется взгляду нечто такое, чего ты еще не видел, но мечтал увидеть? Мечтал… Страшно? Страшно! Вот, это новость! Неужели я способен испытывать страх? Вчера я долго падал с высокой скалы – в глубокую, бездонную пропасть. Странное чувство – полет – и не очень приятное. Когда летишь вниз. Кажется, что нет этому скверному полету конца. Но я точно помню: страха я не испытывал. Только, вот, теперешний страх — совсем иного рода. Его не так-то легко побороть. Идем дальше. Нагрузив себя грудой сомнений, не замечаю, как твоя ладошка ускользает из моей руки. Ты сама охватываешь мою руку и крепко сжимаешь. Я чувствую неожиданную силу твоих пальцев. Воспринимаю пожатие, как знак особого, повышенного ко мне внимания. Снова — внимательно – смотрю на твое лицо. Как оно близко и красиво! Лицо! Глаза! Губы! Наверное, где-то далеко в подсознании, не признаваясь себе, я хотел э т о г о. И э т о произошло! Нежданный, резкий порыв ветра – в один миг… срывает с тебя великолепный костюм! Громко вскрикнув, ты бросаешь мою руку. Толкаешь меня в грудь. И стыдливо закрываешь ладонями… вспыхнувшее алой краской лицо. А я… Я не могу, не в силах отвести, оторвать от тебя взгляд. С сумасшедшим волнением, не мигая, впускаю в разверстые, расширившиеся зеницы – два открывшихся белых бугорка, с крохотными, розовыми сосками; вздрагивающий от частого, прерывистого дыхания живот… Чтобы окончательно не одуреть, резко закрываю глаза и крепко смыкаю веки. Боюсь? Боюсь! Но – чего? Не знаю. Почувствовав, что начинаю терять равновесие и вот-вот упаду, открываю глаза. Ты уже не стоишь на месте, а пытаешься ловить кружащиеся вокруг тебя в стремительном вихре и ускользающие из ладоней пушинки. Я хочу тебе помочь. Размахиваю широко руками, захватываю воздух. С силой бью ладонями друг о дружку. Но зачем я это делаю? Ведь платье рассыпалось, его уже не собрать. Но я все-таки пытаюсь ловить эти неуловимые пушинки. Ловлю, ловлю и… Боже милостивый! Милостивый Боже! Кажется, я совершаю святотатство (если только это деяние применимо к армии), допускаю недопустимое! Я опаздываю в строй! На шесть секунд! Шесть секунд опоздания – непозволительная для нашего брата роскошь. За шесть секунд – многое может в мире произойти. Жизнь человека может неузнаваемо измениться. Человек может родиться на свет и умереть, стать богатым или нищим, сделаться самым счастливым живым объектом во всей Вселенной и самым несчастным. А сам мир может запросто провалиться в тартарары – если очень этого пожелает. А я на шесть секунд опоздал в строй! Одно хорошо – старшина не видел – где-то задержался, или, по обыкновению, отсыпался в ранние утренние часы в каптерке. Иначе тренировка «отбой – подъем» роте была бы обеспечена. Ошарашенный, с видом побитой собаки, стою в строю, среди товарищей. Тщетно пытаюсь прийти в себя. Для этого нужно хотя бы немного времени. И — побыть одному. Чтобы никто не отвлекал, не мешал. Не могу понять: что это было? Волшебный сон? Сказка во сне? Конечно, Катя и дома мне не раз снилась. Но чтобы так… - Курсант Снегов, спите, что ли? – оглушает меня внезапно голос младшего сержанта Сажина — командира отделения. Этот голос отчасти возвращает меня в реальность. - Виноват, товарищ младший сержант! Задумался… К своему удивлению, не слышу в ответ привычную, отстраненно-назидательную, любимую многими сержантами фразу: «Виноватых, товарищ курсант, бьют». Говоря откровенно, Сажин – неплохой человек (судить о его командирских качествах я не берусь). Он существенно отличается своего коллеги младшего сержанта Алексеева: внешне и по манере отношений с подчиненными, обходится без всяких закидонов. Никогда не пытается убедить курсантов в своей правоте – с помощью кулаков, а они у него – будь здоров; ростом и телосложением природа Сажина не обидела. Впрочем, он и до слов – не большой охотник. Очень мало общается с нами, почти не разговаривает. Лишь в силу крайней необходимости, обронит несколько фраз (в течение дня!); чаще всего – это какие-нибудь незлобливые замечания по службе. Кстати, Сажин всегда обращается к подчиненным на «вы» – один из всего сержантского состава роты. Не слишком разговорчив он и с другими сержантами подразделения. Причина его замкнутости, я думаю, не в природной предрасположенности, а в приобретенной. Дело в том, что у Сажина нет ни отца, ни матери. То есть физически родители, должно быть, существуют — отчего им не существовать, если в момент рождения сына – папеньке с маменькой было по двадцать с небольшим лет. Но никаких сведений о своих предках младший сержант не имеет. Он оказался в роковом списке тех детей, которым уже с момента рождения уготован несчастливый жребий. Мать с отцом написали заявление об отказались от новорожденного, когда в стенах родильного дома он отметил четвертый или пятый день своего появления на свет. Воспитывала его бабушка (по линии матери), из-за вопиющего, безобразнейшего поступка дочери – прекратившая с ней отношения. Бабушка проводила внука в армию. Но недавно младший сержант получил письмо от своих знакомых, сообщивших, что бабушка, не старая еще годами, но долго болевшая, уже месяц как умерла (телеграмму о ее кончине забыли послать). Внуку от нее остались небольшая однокомнатная квартирка в старом панельном доме, да кое-какие сбережения «на книжке». Через полгода Сажин уволится в запас. И пока не знает, что ему на «гражданке» делать? Куда ехать: на родину – в среднюю полосу России, или наоборот – убраться подальше от родных, неприютных мест? И как, вообще, дальше жить? Свой новенький ремень (из всего взвода ремень из настоящей, мягкой, коричневого цвета кожи сохранился лишь у меня – у остальных отобрали старослужащие из постоянного состава – в первые же дни нашего пребывания в части) я отдал Сажину. Причем, сделал я это добровольно. Взамен получил ремешок из грубого кожзаменителя и «большое младше-сержантское спасибо». Мне по-человечески очень жаль командира отделения. Невеселые мысли постепенно перебивают, пересиливают другие – о Кате. Может быть, это покажется невероятным – за тысячи километров она с такой силой действует на мое сознание (сейчас, после фантастического сна, особенно), что почти невозможно думать о чем-то ином. А ведь сегодня в подразделении – весьма важное мероприятие. Согласно ротного расписания занятий — тактика. В первый раз. Начало занятиям было положено после завтрака, организованного по такому случаю на час раньше. В специально оборудованной комнате, под расписку, получили оружие, снаряжение. Построились в колонну по три. Команда: «Шагом, марш!». И подразделение бодро отправилось «совершенствовать боевую выучку». В пустыне. В последний день октября. По ночам в эту пору уже ощутимо холодно, но днем, когда светит солнышко, еще тепло, даже жарко. Нам же – тем жарче, чем тяжелей в походе всякие необходимые причиндалы. На поясном ремне висят – один подсумок с четырьмя магазинами для автомата Калашникова (без патронов), другой – с двумя учебными наступательными гранатами, малая саперная лопата, литровая фляжка с кипяченой водой; на левом боку – противогаз, в специальной сумке; за спиной – вещмешок, набитый разными солдатскими принадлежностями, и автомат. Вся эта «музыка» весит десятка два килограммов. Из-за вещмешка оружие постоянно соскальзывает с плеча. Бодрым маршем рота отшагала лишь первые десять минут. За это время подразделение отошло от КПП части на несколько сотен метров. А дальше — боевой настрой новобранцев резко пошел на убыль. Я обращаю внимание на эту неприятную трансформацию духа, «жертвой» которой я стал тоже, и может быть, немного раньше, чем другие. Неприятность заключается в том, что мне трудно идти. Уже. Я чувствую такую усталость, словно успел отмахать километров пять-шесть. И ничего странного в этом я не нахожу. По крайней мере, причину собственной усталости я знаю наверняка. Она заключается в моей физической немощи. Не сказать, что я прослыл окончательным доходягой (есть в подразделении парни и послабее меня, хотя на вид как будто крепче, мяса на их костях, в период счастливой гражданской жизни, наросло побольше, чем на моих). Однако, удовлетворения от этого – никакого. Развить дополнительно мышцы рук и ног, спины (чего-нибудь еще), и как следствие, повысить свою выносливость, – было бы весьма кстати. Только не зря говорится: «Хорошая мысля приходит опосля!». Об укреплении тела и духа – следовало подумать до армии, когда времени было вагон и маленькая тележка. Даже в плотную уборочную страду была возможность для занятий физическими упражнениями. А теперь – «поздно пить Боржоми». Интересно, я один казню себя такими мыслями, или нет? Судя по отрывистым, безрадостным репликам сослуживцев, – нет. Самокритики не чужды и другие. Слева от походной колонны, метрах в пятнадцати, шагает командир второго взвода лейтенант Рубин. Он – в полевом полушерстяном обмундировании темно-зеленого цвета, фуражке защитного цвета и хромовых, сшитых по индивидуальному заказу, щегольских сапогах. Сапоги еще не успели покрыться пылью. В черной, гладкой коже отражается солнце. Такое впечатление, что лейтенант Рубин не просто шагает, заодно с ротой, а совершает променад. То и дело слышны команды офицера, по характеру и тону больше похожие на окрики надзирателя в каком-нибудь казенном заведении, или деревенского пастуха, выгоняющего по утрам скотину на выпас, – «замедлить» или «ускорить» шаг, «подтянуться», «не растягиваться» и тому подобное. Замедляем… Ускоряем… Подтягиваемся… Не растягиваемся… Последнее дается с большим трудом и на короткое время. Чем дольше идем, тем это время короче. Похоже, наша рота резиновая. Наконец, после сто пятнадцатой команды: «Подтянуться!» – следует: - Рота, стой! Вторая танковая останавливается. И шумно, с огромным облегчением выпускает из «ходящих ходуном», как кузнечные меха, легких – воздух. Однако, передышка оказывается короткой. Она длится ровно столько времени, сколько необходимо для того, чтобы личный состав подравнялся в строю – минуты две-три, не больше. После чего звучат новые команды: - Напра-во! Поворот. - Бегом – марш! А, вот, этого сюрприза никто из нас не ожидал. Бежать с полной выкладкой само по себе трудно, а вдобавок по вязкому песку – намного труднее. Но – делать нечего. Бежим… То есть это нам кажется, что мы бежим. На самом деле, едва передвигаем ноги. Поднимать конечности, как при нормальном, привычном беге – нет сил. Поэтому сапоги просто загребают желто-серый, теплый песок, который по некоторым физическим свойствам, по крайней мере, внешне схож с цементом. Командир взвода не случайно держится на почтительном расстоянии от колонны. Песок — густой, непроницаемой массой – поднимается вверх. Попадает в глаза; плотно набивается в свистящие на все голоса носы и хрипящие надсадно глотки, из-за чего становится нечем дышать; оседает на стенках легких. Воспалившийся мозг вот-вот лопнет от перегрузки. А помутившееся сознание не в состоянии выдать ответ на простой вопрос: «Сколько времени мы бежим, то есть плетемся – минуту, десять минут, полчаса?». Только бросив замутненный взгляд на часы, можно определить количество убежавшего времени. Но я на часы не смотрю. Часов у меня нет. Были – небольшой, легкий круглый циферблат, изумрудного цвета, на черном кожаном ремешке – и нету. Еще на областном сборном пункте я презентовал их сержанту-дембелю, вместе некоторой суммой денег. Если бы кто-нибудь посмотрел на роту издали, или с высоты, то вряд ли сумел бы разглядеть каждого из нас не в общей массе, скопом, а – в отдельности. Нет, он увидел бы длинное, желто-серое, медленно перемещающееся в неопределенном направлении, под воздействием неопределенной силы – облако. И услышал бы, как внутри этого облака раздается непрерывное, надсадное чиханье, натужное кашлянье, тяжелое сопение. И еще ругань. Это облако – мы. Где-то в глубине пыльного, грязного чрева, вытянув вперед тонкую, с остро выпирающим кадыком, шею, тяжело дыша и харкая почерневшей слюной, которая скоро перестанет вырабатываться, – мелко перебирает нижними, ослабевшими конечностями – раб Божий Константин. Справа от меня кто-то вспоминает черта и всех его мерзких родственников, слева, для равновесия, истерически – Бога, а сзади и спереди – смачно ругаются матом. Я не ругаюсь – ни матом (без которого, как я понял, наша доблестная армия не может полноценно существовать, хиреет, обретает болезненный вид, теряет «вес» в боевой и политической подготовке), ни другими бранными словами. Не потому, что нет охоты ругаться. Охота есть и даже очень! У меня иной бзик. В трудные, «критические» моменты бытия – непостижимым для меня самого образом – я умудряюсь настроить себя на всякого рода размышления, «философствования». Задаю себе разные вопросы. Как, например, сейчас. Куда мы бежим и с какой целью? Почему бежим, а не спокойно идем? Какова максимальная физическая нагрузка, которую способен выдержать организм обычного, «среднестатистического» человека? Сравниваю себя с лошадью, ишаком, верблюдом. Отчего я — не одно из этих прекрасных животных? Они-то к таким нагрузкам привычны. А то лучше — был бы я роботом, человекообразным или похожим на какой-нибудь машинный механизм – неважно. Шагай, беги, ползи хоть тысячу километров — ни усталости, ни эмоций, ничего! А то ведь грохнусь щас мордой в песок и привет! Лишь одному человеку все нипочем – лейтенанту Рубину. Он, по-прежнему, не прилагает особых усилий для перемещения своей задницы, чувствует себя как на прогулке в городском парке. Аж зависть берет. Правда, на офицере нет другого снаряжения, кроме портупеи, с кобурой для пистолета Макарова, без пистолета, и коричневого планшета, поэтому ему несравненно легче, чем нам. Чтобы пыль не попадала на него, командир взвода еще больше отвалил в сторону. При этом, не забывает подавать вводные. - Воздух! Приступив к выполнению команды, солдаты прекращают движение. Срывают с плеч оружие. Падают на живот. Переворачиваются на спину. И в этом неудобном положении, уставив стволы незаряженных автоматов в чистое, без единого облачка, небо, – изображают стрельбу по «самолетам противника». Из автоматов – по самолетам! «Та-та-та; та-та-та!» – яростно орут новобранцы, «озвучивая» автоматные выстрелы. Ситуация напоминает известный анекдот о летчике, танкисте и мотострелке, которые на учениях пропили самолет, танк и автомат. Отбой «воздушной тревоги». Кое-как встаем (все живы, никто не «убит», не «ранен»). Отряхиваемся, поправляем обмундирование и амуницию. И снова – как будто – бежим. До следующей команды: - Вспышка слева! Это означает, что «противник» применил «ядерное оружие» и надо быстро сделать следующее: лечь на землю, лицом вниз – в сторону, противоположную «ядерному взрыву»; обхватить голову руками, а ноги плотно прижать к земле, иначе взрывной волной может оторвать каблуки сапог. Автомат должен находиться как можно дальше от лежащего, чтобы расплавленный металл, капая, не повредил обмундирование. Последнее – тоже из анекдота. После «вспышки слева» – следует: - Вспышка справа! А, вот, это плохо — два «ядерных взрыва» подряд нам вряд ли пережить. Плюхаемся мордами в песок. Снова: - Воздух! «Сбиваем» самолеты противника, которых, как оказывается, у врага несчетное количество. Кое-как встаем. Кое-как передвигаем ходули. Так кто же я все-таки: лошадь, ишак или верблюд? Точно знаю, что — не робот. Уже и сам ощущаю настоятельную потребность выругаться. И эта потребность усиливается с каждой секундой, с каждым оставленным позади шагом. Хочется от души пульнуть в лейтенанта какое-нибудь соленое словечко, намекнуть, что он дерьмо собачье. Увы, сие невозможно. Командир отдает приказы, а мы, подчиненные, обязаны, не рассуждая, беспрекословно их выполнять – какими бы они по своей сути ни были. При этом, всяк «сверчок» должен помнить незыблемую «истину» - к о м а н д и р в с е г д а п р а в! - Рота, стой! «Стой! Стой! Стой!» Это уже я – сам себе – зачем-то подаю команду. Наверное – нервное. Хорошо сказал – в рифму. Маленький росток случайной и пугливой, как неразумная птаха, надежды — робко и осторожно пытается пробиться на свет через толщу скепсиса, неверия: «Неужели страданиям нашим – конец?» Увы, нет. Мои умеренно оптимистические ожидания – преждевременны. Наблюдая за темным облаком пыли, которое медленно оседает на наши согнувшиеся плечи, Рубин подходит к беспорядочной и безликой солдатской массе, коей мы являемся, почти вплотную. - А теперь, рота, внимание! Внимаем – в четыре сотни глаз и ушей. - Выполняем следующее упражнение – отжимание на руках в упоре лежа. Вот, те раз! - Упор лежа – принять! Вот, те два! Лейтенант удивительно спокоен, самоуверен, невозмутим. На губах играет легкая улыбочка, похожая на усмешку. В иной ситуации он сошел бы за неустрашимого, геройского командира, которому по плечу любая боевая задача. В иной, но не в теперешней. Принимаем упор лежа. - К выполнению упражнения – приступить! Приступаем. Отжимаемся. Со всей навешанной амуницией, с автоматом. Кто как может. Кто-то не может никак. Таковых человек двадцать. Они лежат в песке, не шевелясь. Живые трупы. Рубин не обращает на них внимания. Если сию секунду не поступит команда: «Закончить упражнение», я тоже стану трупом. Между прочим – это неплохая идея — побыть немного трупом. Лежи, себе, спокойно — сколь будет позволено, отдыхай. С практическим осуществлением идеи – побыть трупом я опаздываю. Рубин успевает отдать команду, о которой я перед тем подумал. Заканчиваем отжимание. Встаем. Поднимаются и те, кто успел прикорнуть на песочке. Снова бежим. Куда и зачем? Подразделение, внешними очертаниями напоминающее гигантскую гусеницу, медленно ползущую по пустыне и оставляющую в песке широкий, бесформенный след, растянулось так, что его можно принять за походную колонну батальона. На указания командира взвода: «Подтянуться!», «Не растягиваться!» – никто не обращает внимания. Некоторые солдаты самостоятельно уже не могут идти, а не то что бежать. Их ведут под руки более сильные, выносливые товарищи. Валентин скрипит рядом со мной. Физически он крепче меня, правда, и ему тяжело. Хочет мне помочь — протягивает руку, чтобы взять у меня автомат. Но я, как жеребец мотнув головой, автомат ему не отдаю. Сам как-нибудь справлюсь. Или добегу… доползу на карачках… до конечной цели маршрута, или сдохну. Знать бы только — где она, за каким спасительным поворотом, эта цель? Очередная – знакомая – сладкозвучная для уха – команда: - Рота, стой! Эта команда выполняется сразу. Останавливаемся. Сбиваемся в кучу. Стоим. Молча. Тупо. Угрюмо. И я уже ни о чем не могу думать, ничего не хочу предполагать. Я понял, что – неблагодарная, бесполезная это затея. Всякое предположение неверно – обман, фикция. И, вот, тому подтверждение. Оказывается, тактические занятия еще и не начинались! Вся тактика – впереди! А эта беготня, по брошенным вскользь репликам взводного – лишь прелюдия, разминка – ничего не значащая, мышиная возня вокруг мифического куска сыра. Хотя по вспотевшему и раскрасневшемуся лицу командира, по учащенному дыханию видно, что и ему эта возня не так легко далась. Лейтенант снимает с головы фуражку; ударяет несколько раз о колено, отряхивая от пыли (значит, и на него мало-мало попало). Достает из кармана носовой платок, тщательно вытирает лоб, лицо, шею. Надевает головной убор; закладывает руки за спину. Прохаживается вдоль строя. Останавливается. О чем-то недолго думает. Приподняв подбородок, произносит: - Все вы сейчас на меня злитесь. Думаете, что я хочу вас загонять до полусмерти, или что-то вроде этого. А я всего лишь хочу научить вас стойко переносить любые физические нагрузки. Любые! Вы прекрасно знаете, г д е через месяц вам предстоит служить. Или, может, кто-то не знает? - Так точно, знаем! – раздаются несколько тихих, неуверенных голосов. - Прекрасно. Так вот, потом скажете мне спасибо. Экий проповедник! Хочет, видите ли. Ну и хоти себе, на здоровье, сколько влезет. Ни один находящийся в строю солдат не обращает на слова лейтенанта должного внимания – не в состоянии усвоить речь командира взвода. Изнуренные невиданными доселе нагрузками, – все стоят в хмуром, тупом оцепенении… Тактика! На точном, лаконичном армейском языке под этим интригующим термином подразумевается – составная часть военного искусства, включающая в себя теорию и практику подготовки и ведения боя. Значит, мы занимаемся искусством. Рота сразу отрабатывает практическую часть занятия. А что – теория? В истории об этом будет пробел. Главная наша задача: обнаружить и уничтожить подразделение условного противника, который занял оборону… Где же противник занял оборону? Где-то впереди – в направлении движения правой руки командира взвода. Более точных данных нет. Выполняя команды взводного, развертываемся в линию взводных колонн. Затем взвода развертываются в линию отделений, а те — в цепь. Развернувшись в цепь, соблюдая между друг другом установленную дистанцию (расстояние вытянутой руки) стараемся удержать прямую – почему-то именно прямую – линию. Это у нас не получается. Далее, сорвав с плеч автоматы (с пристегнутыми пустыми магазинами), с хриплыми воплями: «Ура!» – атакуем и уничтожаем невидимого врага… «С советской стороны потерь нет». Увы! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Хотя орали мы здорово (надеясь на милость командира взвода, скорое завершение занятий и возвращение в часть), атаки не получилось. Настоящей. Впрочем, что значит – настоящая атака? Никто из нас этого не знает. Наверное, и лейтенанту Рубину это неизвестно. Причина плохого выполнения, или невыполнения, поставленной задачи – конечно, не в том, что перед нами не было «противника», которого могло бы изобразить, к примеру, одно отделение из нашей же роты. И даже не в том, что к автоматам были пристегнуты пустые магазины. Сражаться с «ветряными мельницами» оказалось не под силу – по причине чрезмерной усталости. Это факт. Но наш «командир боевой» этот факт не желает признавать. И рота еще несколько раз, наперекосяк, отрабатывает одно и то же, на мой взгляд, бесполезное в сложившейся ситуации упражнение. После чего занятия по тактике все-таки подходят к концу. Занятиям – конец, а радости по-прежнему нет. Мы покидаем неприютное «поле брани» и – возвращаемся. Но возвращаемся не «домой», как говорит капитан Иванченко. По приказу лейтенанта Рубина – следуем на спортивный городок, разместившийся где-то здесь, в песках. И снова – бежим. Задыхаясь в облаке серой пыли. Пытаюсь призвать на помощь свою жалкую, доморощенную «философию», не раз выручавшую в трудных ситуациях. Но на сей раз «философия» не производит желаемого эффекта, напрочь отказывает в поддержке изнемогающих, а точнее будет сказать, издыхающих тела и духа. Все – меня почти нет! Я – почти умер! Поэтому в мое тускнеющее сознание не сразу пробивается дикий, истошный крик: - Издеваешься, сволочь?! В произошедшее невозможно было поверить! Может быть, я – ослышался, чего-то не понял? Нет! Слух меня не подвел. Я услышал то, что услышал! И вся рота услышала. Но кто кричал? Кто дошел до последнего предела? Этого я не понял. Впрочем, не все ли равно? Вроде бы кто-то сзади. У лейтенанта Рубина слух – тоже оказался хорошим. А реакция — быстрой. По приказу офицера, немедленно последовавшему после выкрика из колонны, прекращаем движение. Подтягиваемся. Подравниваемся. Поворачиваемся к командиру взвода «фронтом». Ждем развязки «истории». Удивительное дело: не раз и не два, а многократно «изнасилованное» подразделение – еще способно изобразить подобие упорядоченного армейского организма. Все-таки человек – поразительно выносливая скотина. Лейтенант Рубин угрюмо молчит. И от этого каменного молчания стоящих в строю охватывает животное предчувствие – надвигающейся беды. Вот, взводный заводит руки за спину, сцепляет пальцы в замок. Смотря куда-то вдаль – поверх сотни очумелых голов, потягивается на носках хромовых сапог. Его поза, жесты, все поведение вызывают в памяти нелицеприятные ассоциации. Лично мне лейтенант кажется похожим на самодовольного, осознающего собственное превосходство над другими людьми, не советского офицера из советских фильмов о Великой Отечественной войне. Наконец, лейтенант нарушает молчание. - Кто сказал: «Сволочь?» Из двух слов – «издеваешься» и «сволочь» – он выбрал наиболее хлесткое, уничижительное, больно задевшее его самолюбие и офицерскую честь. Тяжело дыша, рота молчит. - Повторяю: «Кто сказал: сволочь?» Тишина. - Молчим? Молчим. - Ну, что же… Что? - Даю на размышление пятнадцать… пятнадцать секунд. Этого времени достаточно для того, чтобы ответить на мой вопрос. Даже больше, чем достаточно. Не будет ответа – вся рота снова будет… Что? Вся рота будет – что? - Правильно – бежать. Бежать! - До тех пор, пока… что? Пока – что? Говори скорей, не тяни душу! - И снова – правильно: пока я не получу от вас признания. Как, там, в пословице говорится: «Один – за всех, все – за одного?» Верно сказано, не так ли? Так ли, так ли… Командир взвода продолжает вяло переминаться – с пяток на носки, с носок на пятки. Ну, точно – маленький, самовлюбленный, паршивый «фюрер». А секунды быстро бегут, очень быстро! Это тот случай, когда об этих – мгновенно и навсегда уходящих в прошлое частицах времени – не думаешь «свысока», к чему призывал в песне Иосиф Кобзон в моем любимом фильме «Семнадцать мгновений весны». И нет такой в мире силы, которая могла бы их остановить. - Одиннадцать… двенадцать… тринадцать… – поднеся левую руку к глазам, глядя на часы, с тупой монотонностью отсчитывает время лейтенант Рубин. – Четырнадцать… Четырнадцать! Ну, все, конец! Конец? Нет! Начало! Для одного человека. На левом фланге происходит какое-то движение, слышен невнятный шум. Из строя выходит курсант. Делает несколько шагов вперед. Останавливается. - Я сказал. - Кто это – я? Как твоя фамилия, солдат? Лейтенант Рубин быстро перемещается к подчиненному, впивается в него взглядом. - Рядовой, то есть курсант Алехин. Игорь Алехин – из четвертого взвода. Что-то теперь будет? С ним, с нами? - Слушай меня внимательно, рядовой, то есть курсант Алехин. Видишь вон ту вышку? – кивком головы лейтенант указывает на двухэтажное каменное строение. - Так точно. - Ставлю тебе боевую задачу. Ты должен бегом достичь указанного объекта и вернуться назад. Задача, как видишь, простая. Но, повторяю: передвигаться только бегом, а не шагом. И не останавливаться – ни туда, ни обратно. Хорошо это запомни, солдат! Остановишься хоть на секунду, заставлю бежать всю роту. Понял? - Так точно. - Вперед! До наблюдательной вышки было около двухсот метров. По сути — недалеко. Если, конечно, ты в состоянии, вообще, передвигать ноги. Не ведаю, из какого животворного, волшебного источника Алехин взял силы? Полубегом-полушагом, во всем снаряжении, которое разом потяжелело, с оружием – солдат доковылял до вышки. Развернувшись, двинулся назад. … Он не добежал до роты метров сорок. Остановился. Покачнулся. Упал лицом в песок. Несколько солдат из разных взводов – бросились к лежащему (лейтенант Рубин не препятствовал). Перевернули на спину. Игорь был без сознания. Солдаты сняли с него снаряжение. Расстегнули гимнастерку и попытались сделать искусственное дыхание. Побрызгали на лицо теплой водой из фляжки. Алехин в сознание не приходил. Тогда солдаты осторожно подняли товарища на руки. Понесли в часть. Мы хмуро глядели им вслед. В полковой санчасти рядового Алехина кое-как привели в чувство. Он долго не мог сообразить, вспомнить — что с ним произошло. Потом его куда-то увезли — то ли в больницу, то ли в госпиталь. Во вторую танковую Игорь не вернулся. Наш бывший сослуживец, ничем особым до этого момента не выделявшийся, оказался лучшим из нас. И поплатился за это. Мы даже не знали: где он, что с ним, жив ли он, вообще, или нет? Спросить было не у кого… 1987, 2010